— Это правильно, — похвалила я, хотя сама боялась покойников до обморока.

Веревка оказалась не простой, а зачарованной, сквозь корочку льда мерцал витой аркан, знаки которого многократно повторяли руны на коре дерева. Перфектно. Я спрятала обрезок в нашитый на подкладку карман шубы.

— Можем возвращаться? — В голосе Мишки мне послышались нотки грусти, ему, кажется, гораздо больше нравилось болтаться со мной, чем шарить по карманам в Крыжовене.

— Развалины еще нужно осмотреть. Не струсишь? А ну как призрак Попова крови возжелает?

— Тогда скормим ему Кузьму, в нем жижи поболе, чем в нас, будет.

Я хихикнула, и мы побрели по снегу.

Дом пострадал от пожара, от времени, от диких животных. Верхний этаж был недоступен, придавленный осевшей крышей. Более-менее сохранилась лишь одна зала внизу, на стенах которой угадывались роспись и резные шпалеры, почти полностью уничтоженные огнем. Паркетный пол кое-где проваливался, доски нехорошо пружинили и скрипели под ногами.

— У входа обожди, — велела я Мишке, поправляя очки.

Человеческих следов здесь не было, но, может, обнаружатся чародейские?

Прямо напротив двери в другом конце зала темнел каминный зев, мраморная облицовка держала форму. Хорошая работа, основательная, и без толики колдовства. Две резные фигуры поддерживали украшенную растительным орнаментом широкую полку. Что-то аллегорическое, мужчина и женщина в тогах, руки будто напряглись от усилий, на них бугрятся мускулы, лица искажены. В камине я пошарила подобранной с пола деревяшкой, обнаружила дохлую белку. То ли от поднятого в воздух пепла, то ли от неровного света из выбитых окон, но на мгновение мне показалось, что рот мраморной женщины шевельнулся. Я замерла, выдохнула осторожно. Рот статуи действительно открыт, широко, как от хохота. Она «демонски хохочет»? Я перевела взгляд на ее мраморного напарника. Полку он держал лишь одной рукой, вторая была перед грудью, указательный палец отколот, но, мысленно его дорисовав, я решила, что статуя грозит. Он и она. Он грозит, она демонски хохочет. В своем предсмертном послании господин Блохин именно так писал. Значит, те самые «тыщщи» спрятаны под полом? Именно под этим, кое-где сгоревшим и гнилым?

Разжав пальцы, я выпустила деревяшку. Спокойно, Геля, не пори горячку. Ну найдешь ты немедленно клад, дальше что? Потащишь его в сани, а после в приказ? Рано еще раскрываться. В сани и перепрятать до поры у Губешкиной? А извозчику ты что скажешь? На разведку-то с пустыми руками отправлялась.

Тогда что? Просто уйти, вернуться после без свидетелей?

— Мишка, — позвала я негромко, — возьми у Кузьмы фонарик чародейский с саней, мне посветить нужно.

Пацан ушел, я опустилась на колени перед камином, толкнула от себя железный поддон, он съехал. Полозья крышки недавно хорошо смазали жиром. В углублении лежал обычный дорожный саквояж. Я щелкнула замочком. «Тыщщи», плотно перетянутые ординарными банковскими бечевками, даже не шелестели. Закрыв саквояж, я переставила его на пол, помогая деревяшкой, столкнула в схрон дохлую белку и задвинула поддон. Перфектно. Следы! Той же деревяшкой я разгребла пепел, встала, ухватив за ручку саквояж. Снаружи доносился скрип снега под Мишкиными шагами, я метнулась к окну, к остову цветочного горшка, где некогда росла массивная пальма, ее обугленный ствол крошился под пальцами, но удержал пук сухих корней. Саквояж в горшок поместился, но занял все свободное пространство. Его кожаный бок осветился желтоватым светом магического фонаря.

— Геля, — испуганно спросил пацан. — Ты чего делаешь?

— Деньги прячу, — вздохнула я.

Он неторопливо приблизился и присвистнул, когда замочек щелкнул и я показала клад.

— Эти деньги, — сказала я веско, — следует немедленно в полицейский приказ доставить и под опись сдать.

— Немедленно, — подтвердил пацаненок, — сию минуту.

Он отдал мне фонарь, выдернул саквояж из вазона.

— Пошли. К присутственному времени, глядишь, поспеем.

Я посветила ему в лицо.

— Что? К утру?

— Кузьма велел тебе кланяться и гореть в геенне огненной, как ведьминскому роду и пристало. Его, вишь, привидения терзали, пока мы с тобой окрестности осматривали, вот он и решил нас не дожидаться.

— А фонарь?

— Его я сорвать успел, прежде чем меня кнутом огрели.

— Бедняжка, — пожалела я.

— Пустое, — хмыкнул пацан. — Даже в сравнение с тем, что мне барыня-начальница за опоздание устроит, не идет.

Мы с Мишкой побрели сквозь метель подобно двум великим путешественникам, и брели час, другой, брели, брели, брели. Хорошо, что мы плотно пообедали, и счастье, что фонарик у нас был. Действительно счастье. Потому что именно его огонек заметил сквозь завируху припозднившийся в город селянин на дребезжащих, нагруженных пенькою санях. Так что в Крыжовень мы вернулись еще до полуночи. От денег спаситель отказался наотрез.

— Не по-божески это и супротив законов людских, за такое плату брать.

Он высадил нас у городских ворот, где в будке у шлагбаума дремал городовой, и направил сани к дощатым баракам речной пристани.

— Бывай, Геля, — попрощался Мишка, косясь на служителя порядка. — Я, пожалуй, тоже на пристани до утра перекантуюсь, там деревенский люд ночует, авось пожалеют сироту.

— Погоди, а приют как же? Давай вместе к директрисе явимся, чтоб тебя не наказали.

— Да меня, наверное, уже в беглые записали, не оправдаюсь.

— И что?

— Наутро уговорюсь с кем, чтоб до Змеевичей подбросили, там на поезд присяду, пацаны сказывали, там обходчики растяпы, не то что наши, пропустят.

Пока мы спорили, к шлагбауму с городской стороны промаршировал полицейский наряд. Служивый в будке проснулся и прокричал:

— По какой такой надобности?

Кричал он нам, поэтому я ответила подхалимски:

— Евангелина Романовна Попович я, приезжая, стало быть, у Захарии Митрофановны Губешкиной в Крыжовене проживаю, на улице Архиерейской. Пустите, дяденька, в город.

— Попович? — резко переспросил один из подошедших, судя по нашивкам, офицер, начальник наряда.

Ответить я не успела. Офицер скомандовал:

— Взять!

И двое здоровенных полицейских подхватили меня под руки. Не будь я столь измотанной и промерзшей, непременно оказала бы сопротивление — что за превышение полномочий, право слово, но тут сплоховала, да еще выронила саквояж. Офицер попытался поймать Мишку за шкирку, тот пригнулся в лучших традициях благородной яматайской борьбы, ушел от захвата, ловко подхватил ручку саквояжа, кувырнулся и прыгнул через шлагбаум с ловкостью акробата. Городовой дунул в свисток, но Мишка, петляя весенним зайцем, скрылся в переулке. Перфектно! Деньги похищены, я под арестом. Какой-то полный Крыжопень, Гелюшка, получается.

Григорий Ильич Волков был уездной звездой, и не восходящей, как можно было предположить, а самой что ни на есть зенитной. Коллежский асессор жандармского ведомства был неприлично молод, в нынешнем листопаде ему исполнилось двадцать три года. В Змеевичах, где начал он свою полицейскую карьеру, к юному дарованию поначалу отнеслись скептически. Из молодых да ранний, выскочка, получивший чин незнамо за какие заслуги, видно, лапу мохнатую в столицах имеет. Начальник уездного приказа Антон Фомич Самоедов, армейский ветеран всех последних войн, мальчишку решил придержать, должность дал обтекаемую — регистратор, да усадил в архив древние бумажки разбирать.

Должность была по чину и по способностям, Григорий Ильич представил начальству документы об окончании заграничной сыскарской школы и результаты языкового экзамена от Новоградской коллегии сохранения исконности, что-де берендийским наречием владеет в совершенстве, хоть рос и воспитывался у инородцев. Говорил новичок чисто, писал без помарок, самописцем, единственным на весь уезд, владел — чего еще? Школа полицейская? Это у бритов полоумных сыскному да охранному делу учиться надо, у них и царь баба, что с убогих возьмешь, у нас же в Берендии любой мужик с понятиями службу исполнить горазд. А этот мальчишка и на мужика даже не похож, сопля соплей.