По дороге меня развлекали страшными древними историями, меж которых я успевала вставлять вопросы про покойного пристава. Кузьма Степана Фомича уважал, впрочем, как почти все горожане. Самоубийство он допускал, потому как место для прощания с жизнью покойник выбрал не абы какое, а со смыслом.

— Сглазили мужика, в петлю толкнули, — вещал извозчик, — потому как все зло в мире от баб и от ведьм, которые тоже бабы.

— В Крыжовене ведьм много? — недоверчиво хмыкнула я.

— А то!

Он принялся рассказывать про свою соседку злоглазую, про прочих завистниц да проказниц.

Про ведьм я знала гораздо больше Кузьмы. В нашем отечестве магические способности меж полами распределены неравномерно. Чародеи почти исключительно мужчины, их призывают к служению стихии либо одаривают магические источники, женщины же вынуждены довольствоваться крохами. Видимо, для поддержания вселенской справедливости, слабому полу подвластно ведовство. Каждый ковен это что-то вроде дамского кружка, служит одной из древних богинь. Что они могут? В сравнении с чародеями ничтожно мало. Ведьмы могут забирать. Недавно я познакомилась с великой берендийской ведьмой Нееловой, так она умудрилась версты скрасть, притащив с холодного острова в Мокошь-град двух чародеев нам на подмогу. Толкнуть на самоубийство? Влезть в голову чародея Блохина и мысли ему запутать? Для этого местной ведунье пришлось бы спать с объектом воздействия на одной подушке, да не один раз. И она должна быть очень, просто исключительно сильна.

Извозчик же бубнит про всякие глупости, навроде скисшего молока и сглазливого слова.

— Зара еще эта… — Кузьма сплюнул с облучка. — Скрутит куколку из соломы да иголками тыкать принимается, а мужик, чьим именем она эту гомункулу покрестила, день за днем чахнет.

— Провидица Зара? Губешкина которая?

— Первейшая ведьма, — подтвердил извозчик, — магичка черная.

Это было уже нелепо. Заговоры, которые мне только что описали, во-первых, были запрещены под страхом смерти, а во-вторых, отслеживались представителями церкви. Потому что дело это богопротивное и требующее, ко всему, сакральных ингредиентов, навроде настоящей крестильной купели и освященного елея.

— Экая у тебя в голове каша, мил-человек, — сокрушенно сказала я. — Но не мне тебя уму-разуму учить, на исповеди батюшке подозрения свои сообщи, он объяснит подробно, что ближнего любить и уважать надобно, независимо от того, мужик он либо баба.

Вот кто меня за язык тянул? Еще бы про суфражизм лекцию устроила. Кузьма обиделся и замолчал.

— Зря ты, Геля, — пробормотал Мишка, — есть такое колдунство, я точно знаю.

— Сам видел?

— Своими глазами! Позатем летом дело было. Туз один, Валет звали, не важно, он помер уже, девчонку одну нашу снасильничал, Лизку. — Пацан перекрестился. — Она тоже уже… того. Так вот…

Рябые зеленовато-карие глаза Мишки округлились и повлажнели.

— Лизка гордая была, неласковая. Девкам-то нашим приютским одна дорога — в веселый дом либо под фонарем стоять, а она не хотела, щипала с пацанами помаленьку, денежку копила да побег готовила. А тут Валет этот ее заприметил, ну кот.

— Сутенер, — кивнула я, «котами» на воровском жаргоне назывались субъекты, опекающие проституток.

— Сказал, сам сначала ее попробует, прежде чем клиентам предлагать. Ну и попробовал, да щедро с товарищами поделился. Забрали Лизку на всю ночь, она брыкалась, конечно, на помощь звала. Да только подручные Валета быстро ее скрутили, меня пришибли до полусмерти, а больше никто им дороги не заступил.

— Сколько лет было девочке? — сглотнула я горькую слюну.

— Четырнадцать, — ответил Мишка неуверенно, — может, и меньше. Наутро она вернулась избитая вся, изодранная, а глаза мертвые. Директрисе сказала, под кота работать уходит, да только надо обождать, пока заживет немного, а пока будет щипать, чтоб барыня в убытке не осталась. Начальница позволила. А Лизка кубышку свою с денежками откопала, да меня с собою позвала. Я думал, в побег за компанию, но пошли мы к одной колдунье, что черными заговорами промышляет. Зовут ее еще престранно — мадам Фараония. Эта мадам в богатом доме на Гильдейской живет и там же клиентов принимает. Меня за порог не пустили, я на улице ждал. И дала та Фараония Лизавете шесть глиняных куколок, у каждой на лбу буковками кличка стояла — Валет и пятеро его подручных, которые с Лизкой ночью ужасы творили. В глину колдунья намешала всякого, что от надругательства в девчонке осталось, и сказала, что ей самой выбирать, как злодеев наказывать.

Во рту появился вкус соли, я прокусила губу до крови, Мишка же монотонно продолжал:

— Золотари как раз бочонок с нечистотами через улицу везли. Лизка туда все шесть кукол и бросила. Это утром было, до заката мы по базару работали привычно, Лизавета веселая была, лихая. А вечером, когда в приют вернулись, узнали, что помер Валет в страшных муках, отравился, и вся свита его, то ли вино плохое употребили, то ли тухлятину зажевали, только нашли их в дерьме, и будто бы оно из всех дыр у них лезло.

— Туда им и дорога, — прошептала я.

— Лизавета, как новости услыхала, улыбнулась мне светло и говорит: «Прощай, Мишенька, дело свое я завершила, так что и помирать не страшно». Я испугался, как же так, говорю. А она: «Нешто ты думал, за такую работу деньгами расплатиться можно? Жизнь я за месть отдала». И упала бездыханная.

Я обняла плачущего мальчишку. Слов утешения не было, мы молчали, заснеженные просторы нашей богоспасаемой отчизны взирали на нас с обычным равнодушием.

Какой кошмар! Какой беспросветный ужас. Этих детей, и без того обездоленных, толкают на преступления те, кому по статусу положено их защищать. Госпожа Чикова должна ответить за свои преступления, даже если мне придется заказать у черной колдуньи Фараонии ее глиняную куклу.

— Приехали, барышня! — гаркнул, обернувшись, Кузьма. — Вот она, усадьба. Денежку-то сейчас извольте заплатить, чтоб не волноваться.

— Чтоб ты нас здесь бросил, мил-человек? Ну уж нет, получишь сполна, когда в город вернемся.

Мишка шмыгнул носом и меня поддержал:

— Здесь обожди.

Усадьба зловеще не выглядела, снег картину несколько умиротворял. Давно заброшенный дом в полтора этажа, облупившиеся до кирпича колонны торчат, будто пальцы покойника, не поддерживая уже крыши портика. На стенах кое-где следы копоти, окна пусто чернеют, шатер кровли покосился, как шляпка гнилого гриба.

— Осина там, — махнул Мишка в сторону.

Мы обогнули портик, проваливаясь по колено в снег. Висельное дерево чернело на белоснежном холме.

— Говоришь, мужики его нашли? — спросила я. — Разве с дороги это разглядишь?

Пацан повернул голову, измерил глазами расстояние.

— Ежели от города ехать, то никак, но от деревни как раз от поворота видать.

Я взобралась на холм; серый толстый ствол пережил не один десяток лет, а ближайший сук торчал аршинах в пяти над моей головой, на нем болтался обледенелый обрывок веревки. Высоковато. Я, например, без приспособлений гуда не доберусь. Предположим, Блохин воспользовался лестницей. Ее занесло снегом? Я пошаркала ногами. А после ее прибрал хозяйственный приказный? Дерево выглядело обычным. Нацепив очки, я увидела нанесенные на кору чародейские руны. После зарисую. Любопытно, кто автор — покойный пристав или, напротив, злоумышленник этой вязью его приманивал?

Мишка топтался у подножия холма, пытаясь согреться, мороз пробирал до костей. Запрокинув голову, я попыталась разглядеть, нет ли каких знаков на веревке, но не преуспела.

— Геля, — позвал пацан, — ты чего там?

Я объяснила.

— Белоручка, — сплюнул он под ноги. — Тут дела на минуточку.

Скинув мне кожух и картуз, юный Степанов по кличке Ржавый взобрался по стволу, что твой кот. Веревка сосулькой упала к моим ногам, рядом спрыгнул Мишка.

— Тебе совсем, что ли, не страшно? — спросила я, сначала поблагодарив. — Проклятая осина, покойный генерал…

— Живых надо бояться, а не деревьев с покойниками, — ответил он, одеваясь.